Лу очень много лет, и только семь из них, самые первые годы жизни, она слышала. После глупой детской травмы — многие дети что-то суют себе в уши, правда, обычно в более раннем возрасте, но почти никогда это не кончается так плачевно, — ее мир погрузился в безмолвие. Произойди это сейчас, естественный слух Лу спасли бы; но в те далекие, юные, ревущие годы прошлого никто не сумел этого сделать. Никто и помыслить не мог о том, чтобы это сделать. Дела таких масштабов оставляли ангелам.
Другое дело — сейчас, и торжество нового века дало Лу (не без помощи ее внучатого племянника-миллионера, души не чаявшего в сумасбродной ба-тетке) искуснейшие из плодов человеческого гения.
— Зачем мне это, — проворчала она, когда племянник впервые заговорил об этой идее; он шевелил губами отчетливее и медленнее выговаривал слова, чем раньше, потому что зрение Лу в последние годы тоже стало сдавать.
Ему показалось, что в ответе, глуховатом и ровном, как всегда, проскользнула странная эмоция.
Лу волновалась.
Нет, боялась.
Волноваться или бояться перед тем, как вновь нырнуть в мир звуков, вполне нормально, решил тогда он; особенно — старому человеку, привыкшему к безмолвию. Да и разум Лу с возрастом начинал постепенно сдавать не меньше, чем глаза.
И он уговаривал ее, соблазняя Моцартом и Дип Пепл, джазом и псалмами, детским смехом и звуком ветра в листве.
— Почему ты не хочешь снова слышать, ба? — допытывался он.
— Не хочу, Майки, и все. Будто очень надо. Я и не слышала никогда.
Лу совсем не помнила ни свой детский поступок, ни какие-либо звуки. Ее многочисленные знакомые, друзья и близкие удивлялись этому, все-таки семь лет — это не тот возраст, чтобы позабыть столь важную вещь, — но она пожимала плечами и бросала что-нибудь едкое.
А вот вопросом о том, зачем Лу себя, фактически, оглушила, не задавался никто — доброжелатели всю жизнь звали ее эксцентричной, а злословы — спятившей. И последние имели больше оснований для своих слов, если верить врачам. Какой семилетний ребенок, тем более казавшийся раньше таким умненьким, как Лу, такое с собой сотворит?
Напрямую спросил ее об этом только один человек — ее внучатый племянник. И она ответила сперва, что такого и не было, а потом добавила, что, возможно, просто не помнит.
Теперь же он приступал к ней с новыми и новыми атаками.
Он не стал бы настолько богат, если бы не умел уговаривать. И в конце концов Лу согласилась: «Может, все и наладится».
Врачи тончайшими инструментами пролезли ей в голову, вживляя искусственные, но все же органические, собранные и выращенные в лабораториях трубочки и пластинки, базисы для аппарата чуть более громоздкого, спокойно помещавшегося в обоих ушах.
В тот торжественный момент, когда Лу — после стольких лет впервые! — услышала, племянник был рядом; он ловил выражение ее лица, как ловит его гость на дне рождения, когда именинник разворачивает его подарок.
И он увидел его.
Лу сморщила нос, вскинула голову, огляделась, а потом глаза ее распахнулись шире.
Она не произнесла ни слова.
Она сидела, не шевелясь.
Она сидела в мягком кресле так, будто то плыло посреди океана огня.
— Ну, как ощущения? — спросил племянник. Он хорошо знал выражения ее лица.
И сейчас он очень испугался.
— Все хорошо, — ответила Лу очень громко и четко. — Принесешь пластинку? Ты обещал.
Когда племянник вернулся с Армстронгом в руках, он увидел, что Лу по-прежнему сидит в кресле, но вся ее поза расслаблена и спокойна, а выражение лица столь безмятежно, будто она дремлет.
Обивка кресла была измарана кровью; тонкий клочок полупрозрачного проводка валялся на подлокотнике; раздавленные, как пауки, тельца аппаратов цвета кожи лежали у ног Лу.
В пальцах она рассеянно вертела потемневшую, липкую спицу.
Племянник очень осторожно положил пластинку на столик.
— Я вспомнила, — мирно сказала Лу, взглянув на него. — Потому, что они кричат.
— Что...?
— Вот почему я это сделала тогда. Никто этого не слышал, а я больше не хотела — ты бы тоже не стал, мальчик мой, поверь мне. Мы с тобой из одного теста. Так вот я и придумала... надеялась, что это поможет, а потом все наладится. Столько лет прошло. Я и думала, что все наладилось, вот и согласилась. Но зря мы это затеяли, Майки.
Лу потрогала спицу пальцем; тот окрасился красным. Ее голос был полон горечи.
— Они до сих пор кричат.